Он пил с Заппой и был допрошен КГБ. Тем не менее, Михаил Чекалин – самый известный неизвестный представитель советской российской электронной музыки. Он дал одно из своих редких интервью.
Всегда попеременно, без остановки, русская папироса с картонным мундштуком и окурок с западным фильтром. На встрече в крытой гостиной во дворе московского жилого дома Михаил Чекалин, курящий сигарету, худой, весь в черных джинсах, выглядит как прототип российского интеллигента-диссидента и подпольного музыканта. Но всё не так просто: клавишник и композитор, родившийся в 1959 году в этом самом многоквартирном доме, является интересным человеком, выдающейся фигурой в советской российской электронной музыке – с его нью-эйдж амбиентом и синтезаторными симфониями, возможно, чем-то вроде национального эквивалента Клауса Шульце. Плюс академический авангард, свободный джаз и прог-рок. Карлхайнц Штокхаузен знал и любил его, и однажды он провёл ночь в Москве с Фрэнком Заппой незадолго до своей смерти в начале девяностых.
Конечно, длинноволосый музыкант с подозрением относился к социалистическому государству того времени, поэтому власти отказали ему в официальной карьере музыканта. Чекалину не разрешалось ничего записывать, публиковать и выезжать за границу. Поэтому он тайно стал музыкантом, изобрёл свои собственные жанры и записывал свою музыку в подвале своей «Экспериментальной студии электронной музыки и свето-графической динамики». Ещё в 1996 году он вызывающе назвал один альбом «Нонконформист». Тем не менее, Чекалин также является горячим сторонником многих аспектов Советского Союза; он любил свою страну. На сегодняшний день он выпустил почти 60 альбомов. Первые два, Vocalize in Rapide (1988) и Post-Pop Non-Pop (1989), всё ещё являются сравнительно запоминающимся синтипопом. Позже его «постсимфонические» синтезаторные композиции становились всё более запутанными. Сегодня Чекалин категорически говорит: «У меня нет биографии, у меня есть только дискография». Тем не менее, он ответил на несколько личных вопросов, хотя и нерешительно.
Г-н Чекалин, вы являетесь одним из самых значительных авангардных электронных музыкантов позднесоветской России, однако вы практически неизвестны как на Родине, так и на Западе. Разве это не странное противоречие?
Вам на Западе нравится думать, что всё всегда было ясно: за или против, запрещено или разрешено, знаменито или неизвестно. Но тогда жизнь была сложной, сегодня это трудно объяснить.
Почему бы вам не попробовать?
Для этого я должен немного отступить назад. Я рано понял, что хочу сделать карьеру в музыке. Но мои родители вообще не имели никакого отношения к искусству. Мой отец был инженером, который, к примеру, работал над стратостатами, которые Советский Союз использовал для запуска телескопов в космос в 60-х годах. Но в советское время существовали хорошие возможности для обучения музыкантов. Я учился в музыкальной школе с девяти лет, а затем учился в музыкальной академии на дирижёра и композитора. В то же время я играл рок и свободный джаз. Оратория для смешанного хора и оркестра, которую я написал вместе с моим другом в возрасте 16-ти лет для конкурса к XXV съезду КПСС в 1976 году, стала для меня поворотным моментом. Возник скандал, потому что музыка не соответствовала ожиданиям партийного начальства. Но мы всё равно заняли первое место. С того дня я считал себя профессиональным музыкантом. Однако в 1979 году меня исключили из академии, а также из ВЛКСМ, потому что я якобы распространял пропаганду западной музыки. Эта двойственность существовала с самого начала.
С тех пор она определяла вашу жизнь и творческую деятельность.
Эта двойственность определила не только мою жизнь, но и жизнь всего моего поколения. Мы жили в стране диктаторов, и это было для нас нормально. Но я не был диссидентом, это важно для меня. Я был обычным московским парнем.
После того, как вы впали в немилость, у вас больше не было возможности попасть на академическую музыкальную сцену. Вместо этого вы стали частью неофициальной художественной сцены. Было ли это чем-то вроде культурного андеграунда советской России?
Забудьте о том, что в Москве в то время существовало «подполье», как в Нью-Йорке в 60-е годы. Мы точно знали, что такое андеграунд в Нью-Йорке того времени: Уорхол, Velvet Underground, Колтрейн. Но это были не мы, мы не имеем к этому никакого отношения. Мы были креативными творческими людьми, не имевшими официальных лицензий на свою работу. В Москве до 1988 года каждый год проходила выставка 20 неофициальных визуальных художников, и я каждый раз принимал в ней участие. Это были самые важные публичные выступления с моими музыкальными произведениями. Около 70 000 человек посещали эту выставку каждую весну.
В какой степени вы и ваши современники соприкасались с западной музыкой?
Немного грустно, что многим людям трудно представить, что в те времена в СССР было несложно соприкоснуться с западными культурными ценностями. Pink Floyd, Deep Purple, The Beatles. Это было возможно вплоть до самых дальних уголков Сибири. Официально мы могли быть изолированы, но дома у нас были магнитофоны, и мы находили способы получать новую музыку. Например, в 1968 году, когда мне было десять лет, соседский мальчик получил пластинку, которую отец привёз ему из командировки. Это был Switched-on Bach, синтезаторная запись Вальтера Карлоса, которая только что вышла.
Какие записи можно было официально купить в магазине?
На проспекте Калинина находился магазин государственной фирмы грамзаписи «Мелодия». Там были записи Лигети, Шёнберга, Стравинского или Бартока, которые выходили, например, на польских или венгерских лейблах. А ещё в магазинах продавалась серия публикаций «Критика современных буржуазных течений искусства», в которой очень компетентно и подробно рассказывалось о новой западной музыке, но при этом всегда послушно указывалось, что всё это, конечно же, крайне плохо. Но мы уже тогда это понимали.
Была ли у вас возможность выпустить собственную музыку?
Нет, я даже не мечтал об этом. Тем не менее, я начал записывать свою музыку в середине 70-х годов. Существовало строгое правило: вы могли делать всё, что хотели, дома, на маленьких магнитофонах. Но нигде не было оборудования студийного качества, которое я мог бы использовать. Только государственной монополии «Мелодия» было разрешено публиковать записи. Те, кто записывал и воспроизводил себя, распространяли нелицензионную информацию и нарушали государственную монополию, то есть закон. И если бы кто-то в нужных местах узнал о таких самодельных записях, возникли бы вопросы.
Вот почему КГБ однажды постучался к вам в дверь.
Это было в 1980 году, когда мне было 20 лет. Меня пригласили в заднюю комнату магазина. Там был стол, три стула, двое мужчин и я. Они были очень вежливы, но это заняло много времени, четыре часа. Они не сломали мне руки или что-то ещё, но они напугали меня. Они поставили меня перед выбором: шпионить за своими коллегами-музыкантами, за что мне позволили бы закончить университет и выпустить пластинки, или самому попасть в ещё большие неприятности. Но я сказал товарищам из КГБ, что уважаю их работу, что я настоящий советский человек, люблю свою Родину и немедленно сообщу о любом шпионе или преступнике, которого замечу на своей улице. Но я не могу этого сделать. Я говорил красиво и гордо. И больше о них ничего не слышал.
С точки зрения Запада их карьера выглядит парадоксом: их допрашивали в КГБ, но они выступали с официального разрешения на престижных московских площадках, таких как Дворец молодёжи. Вам не разрешалось выпускать пластинки, но вы писали музыку для фильмов или театральных постановок. Государство положило на вас глаз, но в то же время позволило вам добиться своего. Как это сочеталось?
С вашей точки зрения, это совсем не так, я понимаю. Но советское государство следило за всеми, за кем-то больше, за кем-то меньше. И по сравнению с другими композиторами я зарабатывал довольно плохо. Иногда кто-то, кому нравились мои работы, приглашал меня. Я прошёл через это таким образом.
В конце восьмидесятых два ваших альбома были выпущены фирмой «Мелодия». В 1991 году вы даже выпустили двенадцать пластинок за один год. Похоже, у вас было много готового материала. Как лейбл изменил своё решение?
В 1991 году должны были появиться новые записи, но в том же году компания прекратила своё существование вместе с моей страной. Почему это вдруг произошло? Ну, у нас были гласность и перестройка. Я работал над этим с 70-х годов, четыре года соответствующие советы отказывали мне, затем в 1988 году мне впервые разрешили что-то опубликовать. В то время я думал, что моя жизнь уже закончилась, у меня не было никаких перспектив для карьеры, я был исключён из общества, все мои мечты были разрушены. Но потом вдруг всё наладилось.
Как гласность и перестройка изменили вашу жизнь вне музыки? В то время вам было всего 30 лет.
Это было хорошее время, когда всё это началось в конце восьмидесятых. Многие уродливые вещи лопаются, как мыльные пузыри. У нас было много надежд на новое начало. В целом, это была похоже на ГДР – с той лишь разницей, что Западная Германия могла помогать ГДР. В нашем случае, однако, не было Западной России, когда нашей системе пришёл конец. Нам некуда было обратиться. В 1991 году, когда Советский Союз полностью распался, это была трагедия. Любой распад империи – это трагедия. Многие из тех, кто сделал карьеру в партии, рассказывали потом, как они ненавидели Советский Союз. Они сказали, что их прогнали из страны. Но тем, кому удавалось выбраться, обычно помогал КГБ. И именно мы, оставшиеся, добились перестройки и гласности. Не те, кто ушёл, и не Горбачёв. Сегодня от этого мало что осталось.
Совсем недавно вы выпустили пластинки с такими названиями, как Anthems of Idiot Moderns (2015) или Are We Here, Are We Long Gone? (2016). Как у вас дела сегодня?
Сегодня практически каждый является диссидентом, каждый может сказать это о себе. С другой стороны, у меня сегодня часто возникает желание защищать Советский Союз. Иногда мне хочется ответить, как коммунист. Но что я уже знаю, так это то, что я редко выезжаю из Москвы.
Компиляция «Экзальтированная Колыбельная» (Ecstatic Lullaby 1979-1987) с ранними, ранее не издававшимися записями Cosmic Music, Synthpop и Fourth-World-Ambient был выпущен Гост Архивом, ответвлением техно-лейбла Гост Звук. Аналогичный сборник A Bathroom for Esthete был выпущен компанией Soviet Grail.
Спасибо Гёте-Институту в Москве за возможность проведения этого интервью.
Florian Sievers
Февраль 2020 года