Сколько музыкантов оказали влияние на Tangerine Dream и принцессу Диану? Один – и его зовут Жан-Мишель Жарр.
Совместная работа Жана-Мишеля Жарра над треком с «разоблачителем» и экс-сотрудником ЦРУ Эдвардом Сноуденом привлекает внимание общественности в связи с выходом его нового альбома Electronica 2: The Heart of Noise. Это продолжение прошлогоднего альбома Electronica 1: The Time Machine. Как и тот альбом, в котором участвовали Пит Тауншенд, Tangerine Dream и Джон Карпентер, это эклектичный набор музыкальных встреч с молодыми и опытными единомышленниками, от Гэри Нумана до The Orb, от Pet Shop Boys до Ханса Циммера. Говоря о композиции Snowden, Жарр, смехотворно молодо выглядящий на 67 лет, сказал: «Это странным образом напомнило мне о моей маме, которая была великой фигурой во французском Сопротивлении. Она научила меня тому, что грань между предателем и героем весьма субъективна и хрупка…»
История жизни Жарра была интересной ещё до того, как он обрёл славу. Его отец Морис Жарр был гигантом киномузыки, получившим «Оскара» за партитуры к фильмам Lawrence of Arabia, Doctor Zhivago и A Passage to India. Однако Жан-Мишель едва знал его. «Это было не принято», – отвечает он, когда Prog спрашивает о его музыкальных генах, это единственный резкий момент в достаточно оживлённом и дружелюбном интервью. Молодой Жарр изучал музыку в Парижской консерватории, его наставником был Пьер Шеффер (отец musique concrete), он работал в студии Штокхаузена.
Влюбившись в синтезаторы, он создал собственную импровизированную «студию» на своей кухне. Там, в 1976 году, он записал свой третий альбом, Oxygene, который никак не мог выйти в свет. Но когда он всё-таки вышел, несмотря на насмешливые отзывы, его продажи составили 12 миллионов экземпляров по всему миру. За альбомом Equinoxe, вышедшим два года спустя, последовал концерт на площади Согласия, собравший миллионную толпу, что позволило Жарру попасть в Книгу рекордов Гиннесса. В дальнейшем он превзошёл этот показатель, собрав 1,5 миллиона в Хьюстоне в 1986 году, а затем 2,5 миллиона, снова в Париже, в 1990 году. В 1997 году он привлёк 3,5 миллиона в Москве. Его шоу превратились оргиями футуристического, научно-фантастического зрелища, изобилующего огнями, лазерами и фейерверками. Шоу 1988 года на плавучих сценах в заброшенном в то время лондонском Доклендсе, во время которого его поклонница принцесса Диана попала в ситуацию апокалиптически скверной британской погоды, прочно вошло в лондонский фольклор.
Сейчас Жарр продал более 80 миллионов альбомов и стал первым западным музыкантом, официально приглашённым выступать в Китае. Можно с уверенностью сказать, что его электронная / амбиент / транс / нью-эйдж музыка – хотя по своей сути она ближе к экспериментальной, чем к коммерческой.
Вне работы он не был скучным. В 1978 году он женился на Шарлотте Рэмплинг, своей второй жене. Они расстались почти через 20 лет, а после громкого романа с Изабель Аджани, Жарр был женат на другой актрисе, Анн Парийо, в течение пяти лет с 2005 года. Так что это была целая жизнь, но у человека, который сегодня представляет свой альбом гостям в шикарном лондонском клубе, вид новичка с яркими глазами. Очевидно, что он в восторге от своей последней работы.
Остановившись на проге, он говорит, что так жаждет услышать отзывы, что ему хочется задавать вопросы, а не отвечать на них. Вскоре он вспоминает, что «кислород» публичности работает не так, и расслабляется, обсуждая свою музыку в стиле leftfield, свои связи с Луной, свои визуальные феерии и свои симбиотические отношения с прогом, краутроком, кино и искусством. Он описывает свой трек с The Orb как «космические вибрации Pink Floyd в сочетании с коллажем Марселя Дюшана», а Ханс Циммер – «мой единственный серьёзный конкурент в коллекционировании модульных синтезаторов». А ещё NASA назвало в его честь астероид…
В альбоме очень много разных звуков и стилей. И всё же в целом он кажется более современным, более соответствующим требованиям 2016 года, чем некоторые могли бы ожидать.
Это интересно. Проведя так много времени в студии, в течение пяти лет с двумя альбомами, я хотел создать что-то, что совершило бы путешествие через всю электронную музыку, но при этом могло бы восприниматься как очень современное в плане производства и звучания. Это было одной из моих догм с самого начала. Использование микширования, цифровых звуков – это то, что было невозможно для меня всего 10 лет назад. Сейчас я считаю, что цифровые звуки способны конкурировать с теплотой и точностью аналоговых.
В наши дни становится интересно то, что теперь у нас есть цифровые инструменты, которые делают то, чего не могут аналоговые инструменты. Это нечто иное. Теперь у нас есть виртуальные синтезаторы, которые могут издавать звуки, недоступные Moog или классическому синтезатору. Я очень внимательно отнёсся к процессу создания, потому что работал с людьми разных поколений. Каждый день я спрашивал себя: «Какой звук подходит для сегодняшнего дня?»
Когда вы сотрудничаете, нужно ли вам уменьшать своё эго? Или дать ему волю? Когда вы привыкли полностью контролировать ситуацию?
Я не думал об этом в процессе работы, потому что всё шло очень естественно. Может быть, для каждого исполнителя это происходит по разным причинам. Со своей стороны, я решил: «Хорошо, я должен подготовиться к этому упражнению, сочинив что-то в качестве исполнителя, с которым я хочу сотрудничать». Я написал музыкальное произведение, основанное на фантазии, которую я имел об этом артисте, на его музыке.
Я помню дискуссию, которую я вёл с Питом Тауншендом на ранних стадиях. Я сказал: «Знаешь, я сделал кое-что с электронными инструментами, которые являются моей фантазией о тебе и The Who». Потому что, начиная с Baba O'Riley из Who's Next, Пит был первым, кто интегрировал синтезаторы в рок-музыку. Но потом я оставил достаточно пространства, чтобы он мог войти в это пространство, мог быть лириком, мог петь, мог делать некоторые обработанные гитарные риффы – и это была мгновенная связь. Потому что я оставил максимум пространства не для эго, а для личности, для таланта этих исполнителей.
И с другой стороны, каждый артист говорил мне, и это было неожиданностью, что это мой альбом, и что у меня есть финальная версия. Конечно, они хотели услышать окончательный микс и мастеринг, но они доверяли мне, они позволили мне спродюсировать его так, как я хотел. Так что именно поэтому я думаю, что у него есть целостность. Я потратил много времени, пытаясь создать некую невидимую связь между треками, чтобы это не было компиляцией. Я думаю, здесь есть общий стиль.
В молодости вы занимались живописью. Отражается ли это на оттенках в вашей музыке?
Да, меня всегда вдохновляли визуальные образы. Когда я начал заниматься электронной музыкой, у меня не было никаких ориентиров, потому что никто до меня этим не занимался. Так что моё влияние исходило из фильмов: 2001: A Space Odyssey и все великие научно-фантастические фильмы. Но также итальянские и французские фильмы 50-х и 60-х годов, например, Феллини. Яркие поп-цвета Technicolor, а также черно-белый «Метрополис» Фрица Ланга. Позже – художники-абстракционисты, такие как Джексон Поллок или Пьер Сулаж. Они также были вдохновением для меня и для моих визуальных образов…
Эти ваши живые концерты – исторические, граничащие с легендой. Это были чрезвычайно популярные зрелища, которые попали в Книгу рекордов Гиннесса по количеству зрителей. Вы когда-нибудь вспоминали те вечера и задавались вопросом, действительно ли они происходили на самом деле?
Конечно! Когда люди спрашивают об этом, я думаю – это был я? Действительно ли это я? Мы говорим обо мне? Потому что это было так… невозможно описать. Я чувствовал себя таким привилегированным. Иметь столько подписчиков, такую аудиторию. С первого же концерта я начал думать о визуализации электронной музыки. Как её можно перенести на сцену. Потому что стоять одному перед ноутбуком или клавишными в течение двух часов на сцене – не самое сексуальное занятие. Или пялиться на своё оборудование. Поэтому я подумал о привлечении визуальных техник моего поколения, с электроникой, видео, светом, лазерами и всем прочим. Это был довольно заметный сдвиг. Потому что в те дни, даже в рок-н-ролле, такого не было.
То есть, у нас были, наверное, Pink Floyd и я. В те дни даже большие группы, U2, Rolling Stones и им подобные, просто играли со светом и всё. Позже они приняли всю визуальную концепцию. И, очевидно, вся электронная сцена сейчас, когда я смотрю Tomorrowland или какой-нибудь другой фестиваль, я вижу разные вещи.
Я занимался этим 30 лет назад. И это весело! Сначала я любил рейв, потому что это было похоже на мои ранние концерты – захватить место и навсегда изменить его, так что потом оно уже никогда не было прежним. Как моё шоу в Доклендсе…
У каждого в Лондоне есть своя история о вашем концерте в Доклендсе в 88-м году, несмотря на библейский дождь. Вы сами хорошо помните это?
Да, по правде говоря, я думаю, что когда-нибудь напишу об этом книгу. Потому что за кулисами это была абсолютная… сага. Так много всего было замешано. Полиция, некоторые религиозные секты… и принцесса Диана. Мы были довольно дружны, и она была поклонницей моей музыки. Она сказала мне, что в следующий раз, когда я буду выступать в Великобритании, она будет там. Она сказала: «Доклендс? Нет проблем, я буду там». Но, если люди сейчас помнят, тогда это была глушь. В то время он только застраивался.
И теперь нам пришлось строить Королевскую ложу из соображений безопасности, и всё это стало возмутительным. В дело вмешался Королевский флот, потому что внезапно этот канал, который обычно был таким спокойным, как озеро, стал бурным, как Атлантика, с большими волнами и всем остальным, потому что был шторм. Военно-морской флот сказал, что теперь сцена должна юридически считаться лодкой, и все должны быть одеты в защитные жилеты. И тогда мы заставили Лондонский симфонический оркестр надеть защитные жилеты. Всё это было так нелепо и безумно. Это было совершенно не по правилам.
Не по правилам?
Да! Эта фраза подходит, потому что, когда я сейчас думаю обо всех моих соавторах на этих двух последних альбомах – они могут быть очень популярными, легендами с большим именем, или начинающими, но все они немного выбиваются из системы. Различные. Чужаки! Вот это слово. Я мог бы назвать весь проект «Чужаки».
Когда Oxygene появился в 70-х годах, это звучало как музыка из будущего. Хотя вы говорите об чужаках, в некотором смысле электроника стала преобладающей музыкой 21 века. То, что было будущим, теперь стало настоящим. Думали ли вы тогда, что это станет таким успешным и привычным звучанием?
Лично я понятия не имел. Но я был убеждён, что электронная музыка изменит мир. Вот почему я был вовлечён в этот процесс на ранней стадии. По одной очень простой причине: это не панк, рок или хип-хоп, это не жанр музыки. Это просто другой способ подхода к сочинению музыки. Впервые рассматривая музыку не с точки зрения нот, а как музыку, которую, по сути, вы делаете с помощью звуков и шума. Это изменило всё представление о том, как подходить к музыке. Мы все стали саунд-дизайнерами. Сегодня диджей – это саунд-дизайнер. Музыка – это как кулинария. Наша работа – это приготовление частот и волновых форм очень органичным, чувственным способом. Этот звук кипит, этот звук бурлит…
Разве вы не сказали однажды, что хотели бы, чтобы ваша музыка звучала как полёт на Луну?
Да! Интересно, как электронная музыка связана с космосом и будущим. Даже если я никогда не стремился к этому. Моя музыка в то время, возможно, и была нацелена на космос, но больше между поверхностью и облаками. Например, 10 метров над Землёй. Не «космическое» пространство…
Но это забавно, как я связан с космосом. Я стал очень хорошим другом Артура Кларка после того, как он написал 2010: Odyssey Two, продолжение романа 2001… Я был большим поклонником первой книги. Помню, я купил «2010…» в Лондоне и был удивлён, увидев своё имя в благодарностях, потому что он писал её, слушая мою музыку. Я сказал: Вау! Так мы начали переписку – до Интернета, до электронной почты – и стали друзьями. Он сказал: «Знаешь, Жан-Мишель, однажды ты будешь играть на Луне!» Я ответил: «Вернись на Землю, Артур, это невозможно!» Он сказал: «А, может быть, не сегодня, но ты должен проецировать что-то на Луну во время игры, это возможно…»
Потом я сделал этот концерт в Хьюстоне с участием НАСА, а ещё была трагедия «Челленджера», когда я был связан с Космическим центром. Позже я сделал концерт в Москве со станцией «Мир», в прямом эфире, и обнаружил, что космонавты слушают в космосе один из моих альбомов, Equinoxe. Они сказали, что это их любимая музыка, которую они слушают там, в космосе. Так что эта связь существовала всегда, я не настаивал на этом.
Оказал ли на вас влияние прогрессивный рок? Вы упомянули Pink Floyd, и ваша музыка расширила границы дозволенного…
Безусловно. Я всегда чувствовал связь с ранними Pink Floyd. Мы были первыми, наверное, кто начал делать аудиовизуальные представления на наших концертах. Я помню, как однажды Ник Мэйсон сказал: «О нет, Pink Floyd прекращают свою деятельность, теперь мы оставим Жан-Мишеля выступать с большими концертами на открытом воздухе…»
В любом случае, существует большая связь между прог-роком и электронной музыкой. Первые электронные группы в Германии, например, Can и Tangerine Dream, сначала были прог-роком. Когда я работал с Эдгаром Фрёзе (из Tangerine Dream), я упомянул, что мы начинали примерно в одно и то же время. Эдгар сказал: «Нет, вы начали заниматься электронной музыкой раньше нас, потому что, когда вы начинали, мы ещё существовали как прог-рок группа». Ну, Phaedra и Ricochet вышли раньше Oxygene, так что он поскромничал, но всё же. Вчера я разговаривал с Бобби Гиллеспи в самолёте из Берлина в Лондон, и он сказал, что Primal Scream – это «прог-рок панк-шумовая группа». Везде есть связи. Прог влился в таких людей, как Nine Inch Nails, с индустриальным оттенком, где он связан с обработкой звука. И, конечно, краутрок, с его гипнотическими, трансовыми ощущениями, я связан с этим…
Действительно. Вы были скульптором повторений, мотивов, почти мантр, в своих ранних работах…
О да, и вы можете найти это в индийской музыке, у Терри Райли, в джазе, у Филипа Гласса. Повторение как мотив. Я имею в виду, что тот, кто изобрёл его, был Иоганн Себастьян Бах. Он был королём последовательностей! И мы все очень многим обязаны Пьеру Шефферу, который в конце 40-х годов первым сказал, что музыку нужно делать звуками и шумами, а не только нотами. Он записывал лупы, играл со скоростями и реверсами, работая на 78-х дисках… ещё до появления магнитофонов! Фриппертроника – это Фрипп и Ино? Шеффер делал это на 30 лет раньше! Когда я изучал музыку в детстве, мы занимались именно этим. Нас учили, что электронная музыка действительно приходит в основном из Германии и Франции, с Шеффером, Штокхаузеном – ничего общего с американской поп-музыкой или блюзом. И когда несколько лет назад Джон Фокс вручал мне награду, он отметил, что британские музыканты были колонизированы американскими звуками, но тогда Oxygene звучал как свежее представление о европейских корнях.
Чувствуете ли вы себя ярко выраженным европейцем?
Ну, у меня много общего с Англией, страной, которую я очень люблю. Мать моих детей, Шарлотта Рэмплинг, англичанка, а мои дети наполовину англичане, наполовину французы. Но я всегда сохранял свой французский акцент! Мне нравится гордость, которую Великобритания испытывает как нация. В этом нет ничего плохого: церемония открытия Олимпийских игр 2012 года в Лондоне была идеальным примером того, как страна должна себя продвигать. Верная своим ценностям, но в то же время восстающая против себя. Мне нравится это ниспровержение. Да, я чувствую себя европейцем, но также, это немного банально говорить, гражданином мира, потому что я так много путешествую. Но мне нравятся тексты Pet Shop Boys, они напоминают мне о моих корнях в Лионе, моём родном городе. Разочарования и эмоции бедных людей, богатых людей – это универсально, но имеет особый европейский резонанс.
Изменила ли слава ваш взгляд на мир? Несколько громких романов сделали вас мишенью для таблоидов…
Честно говоря, нет. Мне повезло. Когда я стал успешным и всё такое, будучи женатым на необыкновенной женщине Шарлотте, у нас были и остаются фантастические отношения. Мы всегда были довольно далеки от этого. Я всегда считал славу или успех, как и неудачу, случайностью в жизни. Именно этому мы учим наших детей. Не попадайтесь в ловушку успеха или так называемой неудачи, как кролик в фары автомобиля. Простая философия, но верная.
В то время как трек Эдварда Сноудена вызывает ажиотаж, разве не было разговоров о сотрудничестве с Дэвидом Линчем? Оно сорвалось?
Ну, он был самым первым, кто откликнулся на проект, он был очень мил. Я дал ему три трека, и он смикшировал их все вместе как один трек! Потом я поработал над ним, но мы оба согласились, что это… не совсем подходит. А потом он начал работу над Twin Peaks. Мы сказали, что, возможно, поработаем над ним снова после того, как Twin Peaks будет закончен. Так что мы вернёмся к этому позже. Надеюсь.
В этом году вы играете на нескольких крупных фестивалях и собственных шоу. Можем ли мы ожидать зрелищ?
Я работаю над этим! Проблема в том, что люди ожидают очень много визуальных вещей из-за моего прошлого. Фестивали – это «коммунистическая» концепция, где все артисты вынуждены выступать с похожей программой, поэтому я пытаюсь найти решение этой проблемы. Я надеюсь, что у меня получится захватывающая, кинематографическая постановка, которую мы сможем перевезти без 40 грузовиков! Но после пяти лет работы в студии вся идея открыть окно – это уже такой шок для меня. Я просто надеюсь, что это будет иметь смысл в 2016 году – я хочу внести свой вклад в завтрашний день, а не во вчерашний.
Вы первый человек, которого я встретил, в честь которого назвали астероид…
Да, но… он довольно уродлив! Это не красивый камень. В любом случае, это своего рода достижение, я думаю. Его номер 4422. Я был в НАСА, и когда они сказали, что дали ему моё имя, я был очень горд. Хотя я бы предпочёл, чтобы он держался на расстоянии; мы не хотим, чтобы он подлетал к нам слишком близко. Всё хорошо там, где он есть. Где он. Или где она. Я должен выяснить, кто это – мужчина или женщина. По его форме трудно сказать…
Chris Roberts
17 июня 2016 года